Человек в тёмной куртке сидит на узкой скамейке у подъезда и рыдает, уткнувшись зарёванным лицом в обе ладони.

Я не знаю, что мне делать, я в полной растерянности. Минуту назад я спешил к ребятам, к Тане, к своей шумной и весёлой компании, быстрыми шагами пересекая спальный квартал, и вот — я стою в метре от плачущего незнакомца и чувствую, что стыну от неожиданно нахлынувшей жалости.
Про себя, пока смотрю на несчастного, мельком подмечаю, что пятно электрического света под нами в надвигающейся темени становится всё отчётливее; я машинально поднимаю перед собой часы и смотрю на левое запястье — двадцать одно время.
Я бы не стал останавливаться в другой ситуации. В городе-миллионнике приходится и даже нужно забывать о том, что на месте этого человека можешь оказаться ты, и тебя никто не успокоит, не скажет пару слов, да даже внимания не обратит, чтобы дать тебе почувствовать себя не до конца одиноким в своём горе, каким бы оно ни было; слишком много встречаешь ты вот таких, плачущих, калек, бомжей, пьяниц, обездоленных всех видов и мастей, слишком много ты встречаешь их всех, чтобы суметь помочь каждому — а если не можешь помочь каждому, не можешь помочь никому.
Раздаётся телефонный звонок: Таня. Опаздываю уже где-то на час, если не больше.
Сбрасываю.
Вокруг больше никого нет: среди тёплых панельных многоэтажек, засыпающих деревьев с корнями под покрывалом осенней листвы, заборов, скамеек, припаркованных машин и подъездов мы одни. До моего прихода он плакал в полном одиночестве.
Я бы не стал останавливаться в другой ситуации.
Меня поразило то, что он рыдал на всю улицу, как ребёнок, потерявший маму, не стесняясь своего горя, всхлипывая и задыхаясь.
Так и не нахожу нужных слов, чтобы обратиться к нему, потому просто подхожу ближе и кладу ему руку на холодное плечо. Слегка треплю.
Ко мне поворачивается лицо самого отчаявшегося в мире человека. Отчаяние выражается в глазах, наполненных слезами и иссечённых узкими полосками лопнувших сосудов, в искривлении черт лица, в прерывистом дыхании. На краткий миг, кажется, отчаяние сменяет надежда, но только в глазах, а затем её проблеск, к моему удивлению, тонет в злом недоверии.
Сглатывая слюну, спрашиваю:
— Что случилось
Человек мотает головой, прикрыв глаза, и сбрасывает мою руку.
Едва различаю его прерывистый шёпот: “Уходи”.
— Я могу помочь — пытаюсь ещё раз.
— Нет.
Вздыхаю с тайным облегчением от того, что сделка с совестью сработала, и разворачиваюсь, чтобы уйти.
Два сильных удара ниже лопаток перебивают моё дыхание. Нет, это не критично — более того, даже не больно, — но всё равно неожиданность застаёт меня врасплох, и лишь пару мгновений спустя, выпрямившись и нащупав ключи в кармане, я резко разворачиваюсь и с размаху бью его по лицу. Металл ключей обагряется кровью, его нижняя челюсть смещается вправо, а сам он, как в кино, медленно падает на асфальт.
Я застываю, ошеломлённо выпучив глаза на лежащего. Он не пытается встать — просто зажимает рукой порезы на скуле и надрывается дальше.
Я быстро прихожу в себя: скоро-наскоро вытираю платком связку, быстро оглядываюсь по сторонам, затем подхожу к несчастному — удостовериться, что не нанёс ему чересчур серьёзного увечья. Защитная агрессия исчезает, на её место возвращается сочувствие, и я нагибаюсь, чтобы опустить на его лицо плотно сложенный платок, а после разворачиваюсь и быстрым шагом покидаю площадку перед подъездом.
Фонари в этом квартале слишком тусклые.
С ним больше ничего не должно случиться.
— Сука! — захлебываясь слезами, кричит мне вслед человек в тёмной куртке, — ты бы мне всё равно не поверил, никто мне не верит, никто!
Надо бы перезвонить Тане.
— Они снова за мной придут! Снова придут! Блять, кто-нибудь, помогите, пожалуйста, помогите, пожалуйста!
Взрослый младенец бьётся в истерике.
На секунду жалость слегка замедляет мой шаг. Люди редко кричат так спроста — а неспроста так могут кричать либо безумцы, либо отчаявшиеся.
И последние иногда недалеки от первых.
Крики постепенно становятся тише, а спустя несколько шагов затухают вовсе — или я ухожу слишком быстро, или он внезапно успокоился.
Внезапно он перестаёт кричать.
Шумно выдыхаю ненужные переживания и вдыхаю в себя облегчение.
На пути через дворы следующего дома я уже никого не встречаю.
Ничего не было. Ничего не произошло.

Но это не срабатывает.
В этой просторной комнате, самой большой в квартире, мы сидим уже часа два, если не два с половиной. Мы растягиваем и без того неограниченные время и алкоголь, и это здорово: даже если ты понимаешь, что твой удел — ловить настоящий кайф только на таких вот квартирниках, то хотя бы к этому нужно подходить с умом; но я всё равно пью в полтора, а то и в два раза больше, чем все остальные. Почти все.
И это тоже не работает. Кажется, что чем больше людей набивается в эту комнату, тем меньше она становится, то есть буквально — сужаются стены и опускается потолок.
Злюсь. Злюсь из-за непонятного холодка, сквозящего в черепе, которого там быть не должно. Может быть, стоило вызвать полицию или скорую, но мне не нужны лишние проблемы. Там ведь наверняка проходили и другие люди…
Таня умиротворённо лежит у меня на коленях и потягивает мартини, пока я играюсь с её восхитительными волосами; её подруга Алиса, миниатюрная блондинка с заливистым смехом, сидит рядом и смотрит на Кирилла, который, в свою очередь, в своей экспрессивной и нецензурной манере что-то рассказывает. Ещё ребята, имена которых я смутно припоминаю, хотя запомнить их сегодня я и не слишком старался. И Максим.
Сегодня Максим прячется от внимания, которого он обычно избежать не пытается, в самом дальнем от меня углу комнаты, с бутылкой крепкого, которую он единственный во всей квартире опустошает теми же темпами, что и я, и именно сегодня слишком часто я замечаю на себе его хмурый взгляд.
Вкратце рассказ Кирилла заключается в том, что, уже подъезжая, во дворах он чуть было не сбил странного мужчину — тот неожиданно сошёл с прохожей части на проезжую, где чуть было не обрёк его на вызов скорой и полиции, а, возможно, и труповозки.
Сквозь негромкий ламповый свет и яркий, цветной голос Кирилла летит и врезается куда-то в стену надо мной потускневший, отсутствующий взгляд из дальнего угла. Бутылка Максима уже полностью осушена.
Мужик оказался абсолютно поехавшим, авторитетно заявляет Кирилл, нёс какую-то чушь про то, что ему нужна помощь, что он постоянно видит ночные кошмары наяву. Но самое тупое — сказал, что не расстроился бы, если б его всё-таки сбили. Представляете..
Последнее, что улавливаю из рассказа Кирилла перед тем, как его перебивает Алиса — то, что он хотел было задержать чокнутого и вызвать психиатрическую, но того вдруг и след простыл, причём в прямом смысле — он умудрился исчезнуть чуть ли не на глазах, только и лови его…
— Обалдеть, — невозмутимо констатирует Алиса, привставая со своего места. Поправляет юбку, смотрит на проникшуюся было странной ситуацией компанию, — Айда курить!
Крайний бокал даёт мне прямо в голову, и я прикрываю глаза от лупящего в них света.
Шум, суета, голоса, скрип петель балконной двери, слабый шелест восхитительных Таниных волос, выскальзывающих из моих пальцев, топот нескольких ног. Из колонок слабо доносится медленный ритмичный бит.
Позволяю себе открыть глаза: теперь комната кажется мне ещё больше той, какой она была ещё до засилья навалившихся гостей.
Максим смотрит на меня теперь уже без отвода глаз. Бутылка в его руке пуста.
— Чего курить не идёшь — спрашиваю.
— Да как-то не хочется. Сам
— Наверное, после них схожу.
Молчим.
— Ты как-то сегодня наваливаешь, — его взгляд опускается на бокал, который я всё ещё кручу в руках на автомате.
— Ты тоже, — и я невесело ухмыляюсь.
Максим оглядывается, чтобы убедиться, что все ушли на балкон, вздыхает и медленно начинает.
— Да пиздец просто. Пока Кирюха рассказывал, думал всё о своём. В общем, пока от метро добирался, вижу — народ собрался у стены, менты, скорая. Думаю, дай посмотрю, что случилось… — нервно сглатывает слюну, — мужик сидит, спиной к стене. Обе руки по венам, в мясо, рукава тоже все в лохмотья порезаны, и из-под скул ещё по шее течёт, как водопад. Я просто охренел. Решил вам настроение не портить… А теперь вот думаю, не его ли Кирюха сегодня сбил.
Я фокусирую расплывающийся взгляд на Максе. Совсем расклеился, бедолага.
— Ты ведь приехал сюда раньше Кирилла, дружище, — отвечаю со всей серьёзностью, — этого не может быть. А вот у меня как раз всё и сходится.
— В смысле — подняв голову, удивлённо спрашивает Максим.
Теперь я начинаю свой рассказ.
…Удивительное состояние: я всё ещё достаточно трезвый, чтобы не отключиться ненароком или не начать вытворять всякую дрянь, но алкоголя во мне более чем хватает, чтобы полностью вышвырнуть меня из комнаты обратно к этим пустым дворам. Мы так глубоко, хоть и по-разному, погружаемся в это событие, что не сразу осознаём, чей крик доносится до нас с балкона, а затем — как люди, что-то с волнением обсуждающие, снова заполняют собой комнату, в которой мы сидим.
Из дома напротив на глазах наших друзей сбросился вниз человек в тёмной куртке.
Мы долго смотрим друг другу в глаза, игнорируя всех остальных. Он почти незаметно кивает мне, подхватывает новую бутылку, сигареты, и мы покидаем расшумевшуюся компанию, чтобы продолжить наш разговор тет-а-тет. Таня провожает меня вопрошающим взглядом, но я даю ей знак: всё нормально. Она вздыхает и снова поворачивается к Алисе.
Они все тоже встревожены произошедшим, но о самом главном, том, что настолько взбудоражило нас двоих, они не знают: на человеке с порезанными венами тоже была надета тёмная куртка.

— Смотрел “День Сурка” — спрашивает меня товарищ и делает затяжку.
Про себя отмечаю, что, хоть дверь на кухню мы и прикрыли, но она вряд ли поможет: Алиса всё равно скоро учует запах и прибежит на огонёк, чтобы размазать нас по стенке за курение в квартире.
— Да, вроде… про парня, который застрял в одном и том же дне
— Именно.
Делает ещё одну затяжку.
— Я уверен, что не только мы сегодня что-то подобное видели, наверняка кто-нибудь неподалёку… уф-ф, видел, как какой-то парень в той же одежде суицидится без каких-либо раздумий.
Подкуриваюсь сам, пока Максим ведёт мысль: я устал ждать, пока прибежит с матами Алиска, чтобы выписать товарищу целительных, поэтому решаю разделить с ним неизбежную кару.
— Но даже без этого — в пределах одного квартала такое случается… вообще не случается. Допустим, что он застрял в этом дне.
— Окей, — перебиваю, — но почему в одном и том же квартале
— Представим, что это такая условность — он не может выйти за пределы какой-то определённой зоны.
— И его “мучают ночные кошмары”.
— И его “мучают ночные кошмары”. Да. Фишка в том, что этот день он проживает не бесконечно долго.
— Ну разумеется, иначе, если он действительно ограничен в перемещении, то он бы заполнил собой всю эту зону, и в конце-концов произошёл бы какой-нибудь коллапс.
— Ага, — саркастично отзывается Максим, — только ты забываешь про то, что заполнить собой всю эту зону он не может в принципе из-за того, что солипсизм тут изначально не работает.
— Не понял Солипсизм — это..
— Ну, вообще идея заключается в том, что существуешь только ты, а весь мир… и все люди вокруг тебя — просто иллюзия, скажем, порождения твоего сознания. Или, по крайней мере, всё вокруг зависит от тебя — как минимум, на время, пока ты не выберешься из этого дня или не умрёшь. Так вот, солипсизм не может тут работать просто потому, что он сегодня не проживает как бы не в точности то, что было вчера, а существует в одном и том же дне, и каждое его действие слегка меняет день, в котором он застрял; плюс, я осознаю себя, следовательно, я уже не являюсь его иллюзией.
За такие штуки мы все и любим Максима: подвести любые ситуацию под логику, пусть даже самую безумную, фантазии и мозгов хватает далеко не у каждого. Всё время, пока он рассказывал, я с восхищением смотрю на его нахмуренное лицо, которое, однако, постепенно разглаживается по мере нарастания количества высасываемых из пальца объяснений.
— Короче, — продолжает Максим, — так как мы с тобой не ощущаем перед собой, так сказать, тысяч клонов этого парня, значит, я прав. Остаётся только вопрос с временными парадоксами.
В приступе хриплого смеха я давлюсь сигаретным дымом вперемешку с испарениями подпаленного фильтра, но кратковременное веселье от такого безумного поворота мыслей уходит уже несколько мгновений. Кажется, что мы обмениваемся друг с другом своими настроениями: он будто бы успокаивается, трезвеет, с удовольствием погружается в построение логического объяснения всему произошедшему; а в моём черепе снова сквозит тот странный холодок, что тревожил меня поначалу, но теперь я понимаю, откуда он берётся.
— А что с ними
Максим невесело улыбается:
— А с ними всё получается довольно просто. Получается так, что… как бы это сказать… он не может или не должен увидеть где-нибудь самого себя. Почему он уже не заполнил собой каждую область зоны, в которой мог бы спрятаться от самого себя — тоже хорошая тема. Либо он всё-таки выбрался из этого дня в следующий, либо… он допустил ошибку и встретился сам с собой.
По моей коже бегут мурашки. Я не могу понять, почему Макс так крепко стоит на ногах и почему его глаза кажутся мне такими трезвыми и спокойными, хотя бутылка опустошена.
— Ты как-то совсем скис, не надо было тебе столько пить, наверное.
Молчу.
— Лёш
Мотаю головой, чтобы он отстал.
— Всё нормально
Я — бомба. Пока тикает таймер настенных часов, закипаю, затем взрываюсь:
— Ты серьёзно Ты только что полностью объяснил мне всю эту херню, — повышаю голос, — а теперь спрашиваешь, всё ли нормально
— Лёш, ты олень, — жёстко кидает мне Макс, — ты забываешь про самое главное. Этого просто не может быть. Это безумие.
Алкоголь срабатывает, кадр за кадром: лицо друга превращается в настенные часы за его спиной, показывающие без десяти двенадцать, часы превращаются в световое пятно фонаря, а оно принимает очертания залитого слезами и кровью лица самого отчаявшегося в мире человека и освещает его же.
— …Ну вашу мать, ну ребята, ну просила же! Или балкон в квартире просто ради красоты
— Да, это безумие, ты прав, — резко отвечаю Максиму, не обращая внимания на кричащих в унисон Алису с Таней, и параллельно нащупываю пальцами ключи в кармане, — но это слишком реально, чтобы в это не поверить.

Сука.
Телефонный звонок — Таня. Сбрасываю.
Сообщение: “Лёша, возьми трубку! Козёл!”
И время — без пяти минут двенадцать.
Фонари в этом квартале всё-таки слишком тусклые. Вокруг больше никого нет: среди тёплых панельных многоэтажек, засыпающих деревьев с корнями под покрывалом осенней листвы, заборов, скамеек, припаркованных машин и подъездов я один.
Наверное, я действительно слишком близко к сердцу принял фантазии Максима, и не стоило с боем вырываться из квартиры, уж тем более — бить товарища в лицо, только бы он отпустил твой рукав. Стыдно. Пьянь.
Надо бы перезвонить Тане.
На ходу включаю на смартфоне фонарик, открываю контактный лист, жму на нужный номер и включаю громкую связь.
Гудки. Гудки. Гудки.
Крики.
Мгновение и я уже бегу по тёмной улице, петляя между поворотами и заборами, а впереди из темноты звучат отчаянные, полные ужаса крики. Гудки. Гудки. Гудки.
— Лёш-то-Макс-я-тя-вижу-беги-за-ним! — летит скороговорка из динамика, и на миг я оглядываюсь, чтобы увидеть в метрах пятидесяти позади себя бегущего товарища.
По сонному кварталу стремительно перемещается, извиваясь, странная змея: безумная, кричащая голова, поспевающий следом хвост, всё короче и короче… и нечто, нечто между ними.
Бежим, и с каждым новым поворотом полные безумного страха крики кажутся будто бы ближе и громче, и я убеждаю себя, как могу, что это только потому, что я его нагоняю, а не потому, что его всё больше наполняет ужас — словно его нагоняет что-то другое.
Позади чувствую тяжёлое дыхание Максима — он уже почти дышит мне в затылок; мы забегаем за последний угол на нашем пути, и в тот же момент нараставший до этого крик резко обрывается.
Это тупик. Он пуст.
Мы статуями стоим посреди дороги и смотрим в г