Кембридж в Старом Петергофе: как в СССР развивали эмбриологию и связи с западными учеными.

В 1940-е годы в США стала популярной такая технология исследования как устная история — способ фиксировать, изучать и систематизировать исторические события через рассказы современников. В Советском Союзе этот метод использовал филолог Виктор Дувакин: он основал в МГУ отдел устной истории и собирал аудиозаписи бесед о последних десятилетиях царской России, революциях, войнах, а также культуре и науке. Теперь фонд «Устная история» оцифровывает эти свидетельства (в коллекции Дувакина около тысячи бобин с пленкой) и записывает новые. Публикуем фрагмент воспоминаний биолога Арчила Дондуа.

(Арчил Карпезович Дондуа — родился в 1929 году. Эмбриолог, цитолог, доктор биологических наук, почетный профессор Санкт-Петербургского университета, президент Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей.)

Эвакуация и возвращение в Ленинград.

Я окончил пятый класс в 1941 году. Началась война. Были попытки эвакуировать детей то ли водным путем, то ли поездом, но мы остались здесь. Довольно быстро менялась обстановка. Немецкие войска продвигались. Наших родственников (а мы лето проводили в Петергофе) отрезали. Потом началась школа. Но, наверное, через месяц я перестал ходить в школу, потому что немцы начинали налеты. Тревоги мы проводили в бомбоубежище. На этом завершилось мое обучение в 41-м году, и так это все плавно перешло в блокаду.

В Академии наук была эвакуация. Батюшка мой работал не только в университете, но и в Институте языкознания. И вот группы исследователей начали вывозить. На транспортном самолете нас вывезли в Подборовье — там недавно прошли бои, освободили какой-то кусочек земли, и мы видели последствия военных действий. А оттуда в теплушке доехали до Вологды. Академия наук тогда эвакуировалась в Среднюю Азию — где-то в начале января мы были уже в Ташкенте. Жили мы первое время ― это я помню ― в балетной школе.Потом получили комнату и до мая месяца жили там.

За это время отец списался с грузинской Академией наук и получил вызов. Мы попали в Тбилиси. Там я учился с шестого по десятый класс. Батюшка мой работал в Тбилисском университете, долгое время он даже был там проректором по научной работе. И в Академии наук — там он был избран членом-корреспондентом. Так что в смысле хлеба насущного у нас было достаточно средств.

Оканчивал я уже в Ленинграде ― мы вернулись. В наш дом попал снаряд. Не в нашу квартиру, а в соседнюю, наша осталась цела. Конечно, могли взять мебель, стулья сжечь, но она не очень-то была растащена. Даже книги большей частью остались.

«До сих пор не знаю, почему я стал биологом»

Поскольку у меня год был потерян, в Тбилиси я перескочил один класс, нагнал свой год и здесь окончил. После этого поступил в университет. Я до сих пор не знаю, почему стал биологом. С детства какой-то интерес был. С моим младшим двоюродным братом, который погиб в Петергофе, мы в довоенные годы ловили бабочек, делали расправилки. Когда жил в Тбилиси, я ходил в библиотеку, Дарвина читал.

Я попал на биологический факультет. Сперва был на кафедре зоологии беспозвоночных. Со второго курса пошел на кафедру эмбриологии. С эмбриологами я познакомился в первый же год на летней практике. Нас вывезли на Белое море, в Гридино. Там была морская станция Петрозаводского университета. Хотя это было не по учебному плану, будущий академик Иванов Артемий Васильевич (он тогда еще не был профессором) взял группу студентов первого курса, добился как-то — дали деньги на поездку, может быть, по линии студенческого научного общества — повез нас туда знакомить с фауной. Он был прекрасный анатом, зоолог беспозвоночных.

Кембридж в Старом Петергофе

Моя жизнь очень тесно связана со Старым Петергофом. В 1920-е годы дворцы по этой дороге из Петербурга в Ораниенбаум были брошены. Бывший дворец герцога Лейхтенбергского в Сергиевке был передан под организацию института, который переименовывался, но в конце концов стал Биологическим институтом нашего университета. С 1920-х до войны там было много лабораторий: и генетические, и физиология растений. Там была земля, на которой можно было проводить эксперименты по селекции, по генетике. В этом биологическом институте, уже после 1948 года, когда была направленность на связь с практикой, для учебно-опытного хозяйства нашего института выделили, наверное, несколько десятков гектаров, чтобы там началось строительство нового университета.

Замечательный был у нас ректор Александр Данилович Александров, и вот он как-то подумал, что можно в Советском Союзе устроить свой Кембридж или Оксфорд. К сожалению, из этого ничего хорошего не получилось.

В послевоенные годы Биологический институт в Старом Петергофе начал восстанавливаться. Тогда были ставки, в министерстве поддерживали развитие этого университета и, в частности, нашего института. Там я получил должность научного сотрудника, скоро старшего сотрудника. Но условия там были дикие с точки зрения современного человека, потому что в здании, где я получил комнату для организации лаборатории, в тот год еще не было воды. Тогда еще были, как теперь говорят, удобства на улице. Но довольно быстро там и вода была подведена, и канализация сделана. То есть уже через год-другой там можно было разворачивать лабораторные работы.

Постепенно там появились сотрудники, какая-то группка начала работать. Мы довольно весело жили в те годы. Мы были в удалении от шефа с его причудами, могли делать то, что мы хотели, и была хорошая рабочая обстановка. Хотя все довольно сложно было делать. Не было элементарных стаканчиков. Мы собирали горчичные банки с завинчивающейся крышкой, туда растворы наливали. Дико, конечно.

Связи с западными исследователями.

Перед моим директорством, где-то в 1962―1963 году у меня было две возможности. Одна ― поехать во Францию к профессору Вольфу, а другая ― в Голландию. Я очень хотел попасть к Вольфу, потому что у них была методика культивирования органов. Это все вроде элементарные вещи, но нужно мало-мальски какие-то иметь условия. Должны быть реактивы, должны быть культуральные среды. Должна быть вообще культура, умение работать в этой области. Это была продвинутая лаборатория, известная во всем мире.

Я даже начал заниматься французским языком, ходил на языковые курсы. Но как-то не вписался в число тех, кого можно было отправить за границу. Не попал я и в Нидерланды. Там в Утрехте тоже была замечательная лаборатория эмбриологии, с которой я позднее все-таки смог поработать, но это уже когда я стал совсем большим, стал уже стареть.

Где-то в 1983 году я получил приглашение приехать в Германию. Профессор Альбрехт Фишер из Майнца работал на морских червях. И у меня тоже были работы в этой области. По литературе они обо мне знали и пригласили. Я в этой лаборатории Майнца побывал, но значительно позже ― где-то в 1989 году. Мы после этого приглашения переписывались с профессором Фишером. Последние годы Советского Союза в науке были кошмарными в смысле возможности работать. Во всяком случае, в Петербурге. Но здесь профессор Фишер поддержал: пригласил и даже какой-то грант нашел тамошний. Поэтому я обеспечил свое проживание в Германии, только проезд мне пришлось оплатить. Я провел в этой лаборатории примерно месяц.

Неоценимую помощь оказал кембриджский профессор Майкл Эйкем. В это время я уже был приглашен заведовать кафедрой эмбриологии, и надо было найти для кафедры не какие-то частные исследования, а линию, направление исследований. В это время, в эти годы начала очень бурно развиваться генетика развития, то есть методы, которые помогают исследовать роль генетических механизмов в процессах дифференциации. И была открыта очень интересная для эмбриологов — и вообще, по-моему, для естествоиспытателей — система генов, так называемые хокс-гены.

На молекуле ДНК в определенной последовательности располагается совокупность генов, кластер… Однако, вскоре выяснилось, что эти гены с таким же расположением и такой же структурой имеются у млекопитающих. Только у млекопитающих не один кластер, а в четырех разных хромосомах четыре кластера. В те времена еще была большая путаница ― и как их называть, и что кому соответствует.

Мне показалось, что мы можем заняться как раз этой системой генов ― при каком-то соответствующем вспомоществовании. Потому что она действительно открывает очень интересные перспективы для нашей науки. Когда я пришел на кафедру, у нашего декана тогда еще были от советских времен какие-то гранты, какие-то валютные возможности. Он от своих щедрот отстегнул тысячу-другую долларов, и мы смогли купить какие-то реактивы. Мы начали движение в области генетики развития, но как-то первое время не получалось. В Петергофе грешили, что это вода не та. Там действительно много таких тонкостей.

Я сказал ― давайте я напишу Эйкему. Его интерес я знал — хокс-гены у ракообразных. Я написал: «Не можете ли вы принять нашу сотрудницу, чтобы она попробовала поискать хокс-гены у полихет, у морских червей». Майкл очень любезно ответил, что постарается добыть деньги для этого предприятия. В нашей лаборатории была доцент, Татьяна Федоровна Андреева, биохимик по образованию, ей интересно было — вскоре она поехала туда. На ломаном английском как-то там объяснялась. И сделала замечательную работу. Она взяла с собой материалы и у полихет выделила систему хокс-генов. Она обнаружила ― описала это впервые: у нашего червя, беломорского, эта линия продолжается. И было показано, что, несмотря на гомономную организацию, эти гены существуют. В чем роль, какова их функция Это вопрос, который продолжает изучаться сейчас, в том числе и в нашей лаборатории. Кстати сказать, Татьянины результаты были использованы при создании новой филогении беспозвоночных животных. Было показано, что у всех типов животных, кроме губок, имеется эта система кластерных хокс-генов. Там масса интересных вещей по эволюции, идут споры, исследования. Мне кажется, нам была оказана колоссальная помощь, такая поддержка. Мы получили не только основу для развития дальнейших исследований, которые продолжаются сейчас в лаборатории — уже третье поколение, наверное, занимается этим делом.