Е – Европа

Дед мой человек был, как говорится, себе на уме, но для меня всегда оставался этаким добрым волшебником. Наверное, потому, что в этих самых добрых волшебников я рано перестал верить: разбились мечтания о Деде Морозе еще лет в пять, когда я, прочитав раза три один и тот же стишок, получил целых три неподдельных удивления и три пакета со всякими карамельками. Все — от трех же – страдающих, видимо, беспамятством – старичков.
Но дед мой все как-то неловко и наивно пытался меня в эту самую детскую сказку вернуть. Смотрели с ним те – правильные, добрые – мультфильмы про Морозко и двенадцать братьев-месяцев, грибы собирали, а под пнями и кочками находили самые сказочные клады-коробочки с сахарными петушками и ирисками.

Не нужно, наверное, говорить о том, что дед стал для меня самым лучшим другом и верным сообщником в самых моих нелепых проделках: прикрывал и от бабки, смеясь в усы, когда таскал с огорода я еще зеленый, кислый и незрелый крыжовник, красил со мною Барсика-кота в красный и бойкий горошек… Вместе жарили ночью хрустящий на масле хлеб – деревенский, с тем самым настоящим хлебным запахом и парой головок чеснока.

С дедом мы и на рыбалку гоняли, и книжки всякие читали по вечерам. А главное… Главное – музыка. Приучил он меня к тем самым русским песням, над которыми рыдала, наверное, в молодости еще моя бабка. И мы с ним пели. Тихонько, робко сначала, а потом – во весь голос, хоть и фальшиво, чего уж скрывать, но всегда – искренне и от души.

В деревню я ехал всегда с радостью и норовил остаться там хотя бы на пару часов подольше, но – время идет, а люди взрослеют. Взрослеют, меняются, дурнеют иногда и даже довольно часто. Вот и я как-то так подурнел в одночасье и в один день предпочел старому детскому Другу шумную пьяную компанию.

И понеслось.
Пьянки, гулянки, друзья, девчонки, новые знакомства, увлечения… Тянуло нас тогда по зеленой голове к загадочной Европе со всей ее хваленой свободой, новым веяниям, дерзким нарядам, провокационным хитам…

В деревню я приехал года через пол: мать притащила почти силком на какое-то там огородное дело.
Я и хотел, и не хотел, признаться честно, тогда: стыдно как-то было. Что вот – предал, считай, променял. Друга.

Вот и шарахался от него, в пол глядел, слова лишнего сказать не мог, от наушников не отлипал.
Дед побурчал, конечно, что-то про «дурное влияние», «надписи какие-то иноземные», «проклятую Европу» и «музыку без души», но быстро утих. Думал я – сдался.

Тосковал. Даже, наверное, не по шумному городу с его взрывными вечерами в компании друзей, а по тому – детскому, теплому, далекому… Молчал.
Стыдно.

А по утрам я то и дело находил под подушкой то огурцы, то морковки, то еще что такое — как клад-коробочку в детстве, — а из старенького патефона скрипели и скребли в самую душу мою те песни, что пели мы с дедом когда-то. А он смеялся в усы как-то хитро и смотрел мне в глаза поверх стекляшек очков. Хмыкал потом о чем-то своем и снова утыкался носом в газету.

В тот день я проснулся позже обычного – бабка, видимо, уже ушла на рынок, — и, уже привычно сунув руку под подушку, вытащил очередной деревенский огурчик с колючей кожицей и налетом сухой земли.

Дед, дремавший до этого в кресле-качалке, открыл вдруг глаза, прищурился хитро и, посмотрев на меня даже, наверное, больше по-отечески, понимающим и немного сочувствующим взглядом, спросил:
— Что, Европка-Гейропка, да Пидор небось В жопу долбишься

А из старого радиоприемника донесся с детства знакомый хрип. #копипаста #луркопаб #lm