– Вы оба, ваша очередь, вперед!
И мы подчиняемся. Точнее, нас толкают, как грязные мешки с картошкой, вперёд. Под моими ногами, усыпанными синяками и шрамами, заскрипели старые деревянные доски, пропитанные кровью. В висок бьет пульсирующая боль, которая ускоряется с биением моего сердца.
Сегодня весна 1917 года, 6 апреля, кажется, 4 часа дня. Стоит изнуряющая жара. Я поднимаю свои стеклянные глаза к небу, чтобы почувствовать солнце на своем лице, а не удары грубой мужской руки. Я не видела солнца уже 11 дней. Плачу от смешения чувств радости и тревоги. Вот оно – небесное желтое светило, вот она я – встречай меня. Слезы скатываются по моим воспаленным красным щекам, больно обжигая их. Сдерживаясь, утираю слезы рукавом своего платья, вернее, тем, что от него осталось, – всё в пятнах крови, слезах и поту. И в самом деле, сейчас, когда все должно решиться, остается лишь наслаждаться всем, чем только можешь, а особенно тем, что все еще можешь дышать весенним воздухом.
Возвращает в реальность гул народа, уже собравшегося вокруг нас. Женщины и мужчины с детьми стояли в толпе, которая заворачивалась в крюк и вела прямо к нам. Они выглядели опустошенными, как манекены. Все в обносках, с блестящими от пота и слез лицами. Дети, как молчаливые каменные столбы, с полным непониманием стоят и смотрят на нас, – очередных осужденных. И они тоже были осужденными. За что Ни за что. Это есть чистой воды жажда людской крови и слез. Я была невиновна, как и все здесь, ожидающие своей очереди погибнуть под необычайно жарким апрельским солнцем в 1917 году. Мы поднялись на пьедестал.
Я взял ее за руку, аккуратно цепляясь пальцами. Ее рука дрожала в моей, а я старался не разрыдаться. Было бы смешно и позорно для мужчины со стальным стержнем.
Но я боялся, как никогда не боялся прежде. Я уже перестал различать боль в желудке от боли в сердце и печени. Все смешалось и дико, отчаянно пульсировало. Так вот как выглядит тот момент, когда осознаешь, что Бога не существует. Если бы ты был, ни один из нас сегодня не оказался бы здесь. И ее бы не было здесь.
Она повернулась ко мне лицом и еще сильнее стиснула мою руку. Я видел в ее глазах все слова, что она хотела мне сказать. Если бы она произнесла их вслух, то боль от удара с новой силой захлестнула бы нас обоих. Мы держались за руки в гробовом молчании, а я слышал как внутри нее разносился жуткий вопль, – «Помоги мне». И я не стал сдерживать слез. Я не мог ей больше помочь. Я возненавидел эту весну, но так отчаянно пытался надышаться ее воздухом. Я не виновен.
– Три шага вперед, быстрее!
Нас снова толкнули вперед чьи-то грубые безжалостные руки. На мгновение у меня даже остановилось дыхание. Я сжимаю в своей ослабшей руке всю мою жизнь, весь мой смысл и всю свою силу. Если так суждено, то пусть так будет, но умоляю, снова смотря в его застывшие глаза, не выпускать моей руки. Только не отпускай мою руку.
Я знаю, ты слышишь.
Где-то далеко стоит наш дом, уже давно проданный каким-то несчастным. По вечерам мы гуляли в парке, я брал тебя под руку и мы шли тихим размеренным шагом, мечтая о нашем общем, ты ведь помнишь Конечно помнишь, твои слезы говорят за тебя.
Я помню, как каждый день, приходя домой, мы с тобой вместе готовили ужин, а потом я читал тебе книгу, пока ты лежала у меня на коленях. Ты так любила русскую классику. Да, я помню как ты причитала о том, чтоб поскорее уехать отсюда. Ты была так счастлива и так озабочена этой поистине сумасшедшей идеей. Ты хотела увидеть мир. И я хотел, но только с тобой. Ты рисовала сады Парижа и горы Кавказа, диковинных животных, слушала зарубежную музыку. Ах, как тебе шли твои растрепанные после сна волосы. Знаешь, за них можно отдать жизнь.
И за твои глаза, что еще недавно сияли изумрудным зеленым цветом, а теперь налились красной багряной краской. Но знаешь, они никогда не перестанут быть для меня смыслом моей короткой, но такой счастливой жизни.
Я не отпущу твоей руки.
– Надеть «галстуки»…
Грубый безжалостный голос сотряс воздух этой пронзительной фразой. Я перепугалась, и все вокруг будто закрутилось в неумолимом водовороте событий. Дети начали плакать, подул порывистый ветер и тучи сменили палящее солнце, слезы вновь жгли мне щеки а его рука все так же крепко сжимала мою. Сердце бьется, как у полевой мыши, быстро-быстро и так громко, что, кажется, слышат все. На шею надели веревку. На его шею тоже накинули посмертный «галстук», как выразился палач. Я увидела это, и все вокруг меня как будто осело и растворилось, как сахар в чае. Я вижу, как на его шее угрожающе хохочет и насмехается смерть, все громче раздаваясь в смехе. На шее, на которой еще вчера были мои руки, были сотни поцелуев и тысячи счастливых объятий, висит она – грозная, непоколебимая петля. А в глазах родных застыл страх, тихий, как мое дыхание.
Я не могла дышать, все вокруг становилось все громче и громче, вертелось и кружилось, словно в бешеной центрифуге, сердце было готово вот-вот выскочить из моей разбитой грудной клетки, крепко сжимала руку и смотрела в глаза человеку, с которым совсем еще недавно делила дом, постель и жизнь, а теперь делю слезы, страх и смерть. Нет ничего страшнее держать за руку родного человека, на шее которого петля, а глаза его полны крови и слез. Мое лицо исказилось в ужасе, из последних сил сжимала его руку и с моих губ сорвался истошный крик. Вдруг все затихает, оглушительно и резко. В голове раздавались строчки из моих любимых стихов, которые он мне читал накануне:
«И всё-таки я верю,
Что ко мне
Ты вдруг придёшь
В предсмертном полусне, –
Что сердце успокоится
Тобою,
Твоею сединою голубою,
Что общим домом
Станет нам могила,
В которой я
Тебя похоронила…»
– Пять…
– Ты вдруг придешь в предсмертном полусне
– Четыре…
– Что сердце успокоится тобою, твоею сединою голубою!
– Три!..
– Что общим домом станет нам могила.
– ДВА!
– В которой я тебя похоронила…
– Один. Следующие.
Площадь опустела. Палящее апрельское солнце ушло за тучи, его сменил холодный ветер и непросветная серость облаков. В закоулках между магазинами лает собака, вымаливающая еду у тогровцев. По улице мчится бумажный пакет из пекарни за углом, где люди радостно уплетали свои булочки и пироги с маком. Жизнь идет так же как прежде.
С дуновением ветра покачиваются два тела, с затянутыми под самое горло «галстуками». Русые ее волосы мягко касались его обожженной слезами шеи, стеклянные, пустые его глаза вздымались к небу. Земля ушла из под ног, как жизнь утекла сквозь пальцы, быстро, мгновенно и больно. Прохожие застывали и приковывали взгляд к ним двоим, и никто не смел даже представлять, что происходило в двух сгорающих в агонии телах буквально за пару минут до исполнения приговора. Все показательно фыркали, кутаясь в свое пальто и быстрым шагом покидая злосчастное место.
Она преклонила свою голову ему на грудь, он как и прежде не выпускал ее ледяной бледной руки из своей. Ветер разносил панихидные строчки, оседая в сердцах Беспощадных людей горькой смолой. «И общим домом стала нам могила, в которой нас судьба похоронила».
Весна 1917.
