Прабабушка

прабабушка хоронили мою прабабушку, акулину васильевну, ранней осенью. тихая природа сыпала мелкими, короткими и светлыми дождиками, украшала сады ярко-желтыми и бордово-фиолетовыми фигурными

Хоронили мою прабабушку, Акулину Васильевну, ранней осенью. Тихая природа сыпала мелкими, короткими и светлыми дождиками, украшала сады ярко-желтыми и бордово-фиолетовыми фигурными листьями, грелась в лучах неяркого солнышка и была тёплой и печальной. Перезрелые ранетки тихо стучались прозрачными боками в земные недра, и спокоен был мир. Полы в бабушкином доме были свежевыкрашенны, и, чтобы стойкий запах масляной краски не мешал старушкам прощаться с моей прабабушкой, обитый крепом гроб с телом вынесли во двор и поставили под шиферным навесом. Слабый запах ладана и восковых свечей витал в полуденном воздухе двора. В ту пору, а это был семьдесят седьмой год, ладаном на похоронах окуривали только самых древних старушек, и мне этот запах был незнаком.

Старушек пришло совсем немного. Не больше десяти-двенадцати, со всей деревни. Уж очень старой была моя прабабушка. Было ей в ту пору девяносто семь лет, и большинству из живших в деревне бабушек она годилась в матери. Что уж и говорить, если моей родной бабушке, её средней дочери, в ту пору уже самой было шестьдесят девять лет. Так что подружек у Акулины Васильевны почти и не осталось. А её ровесники деды, так те и вовсе все поумирали ещё лет тридцать тому назад. И могилки у некоторых уже сравняло с землёй безжалостное время и людское равнодушие. Так и жила она вдвоём со своей оставшейся сиротой памятью. Вставала затемно, ложилась засветло, со своей неизменной присказкой: – Зажилась я на свете, деточка…, зажилась. И когда меня только Господь приберёт – И гладила меня по голове, сухонькой ничего не весящей рукой.

Но Господь не спешил брать её к себе. Видно, ещё зачем-то нужна она была на этой суетной земле. А может, и поважнее у Него дела были. До самой смерти она была неугомонной. И хоть ходила уже медленно и видела уже плохо, но усидеть на месте не могла. То нянчила своих правнуков, то пыталась помогать дочке по хозяйству, и настойчиво кормила кур, бродя по двору с чашкой и зерном, и слабым глухим голосом призывала их к трапезе: — Цыпа… цыпа…. цыпа! А! Шоб вы сказылысь! — беззлобно ругала она наглых цыплят, пытающихся вырвать корм прямо из рук. Бабушка всячески пыталась сдержать её от такой помощи. Но, видимо, привычка, выработанная почти за век жизни, была сильнее усталости.

Она и умерла неожиданно для нас. В полдень села за стол пообедать. Попросила налить себе в чашку простоквашки, да так и уснула спокойно, сидя за столом с ложкой в руке. Бабушка, через десять минут, подошла поправить ей сползшую с плеча вязаную кофту и, прикоснувшись к её плечу, поняла, что её мама уже отправилась на небеса побеседовать с Богом.
— Хорошая смерть, — сказала бабушка, — лёгкая. Наверно, ангелы её любили. Так они её благодарили за тяжёлую жизнь. Дай-то и мне Бог умереть так же! – Заплакала и пошла готовить прабабушку к погребению. Всё, что для этого нужно, было заранее приготовлено много-много лет назад и аккуратно сложено в старинном сундуке, обитом медными широкими полосами. Маленьким я тогда ещё был и несмышленым, не понимал, что вместе с прабабушкой исчезла и часть меня, моей души. Просто было мне тогда интересно и немного тоскливо на душе.

Путь к кладбищу от бабушкиного дома был не очень длинным. Не больше километра. И несли гроб на руках. За свой век она так изработалась и высохла, что почти ничего не весила. Гроб был небольшим, сухим и лёгким. Дорога к нашему кладбищу проходит по густому березняку, и густые кроны высоченных деревьев сплетаются в вышине в торжественные арки, склонив свои вершины в последнем поклоне. Затихли даже бойкие бурундуки и не цыкали свои извечные позывные. Кладбище очень древнее и даже, я бы сказал, уютное, если бы это слово можно было применить к кладбищу. За долгий век своего существования на нём упокоилось столько людей, что, копая очередную могилу, «копачи» почти всегда наталкивались на старую. И иногда приходилось делать боковые подкопы в могиле, чтобы не беспокоить бренные останки давно забытого людьми человека.

Длинных речей на могиле прабабушки не было. Да и говорить их было некому. Старушки прочли пару молитв, бросили в гроб несколько серебряных монеток и по горсти земли. Дед раздал немногочисленным присутствующим по вышитому полотняному рушнику на молитвенную память об усопшей и пригласил всех на поминки. Дольше всех оставались на могиле у Акулины Васильевны мы с бабушкой. Она ничего не говорила, только стояла, опустив свою седую голову в тёмном платке, упершись рукой в подбородок. Видно, вспоминала что-то своё, мне неведомое. Так мы и пошли с ней на выход из кладбища: я впереди, она сзади, оставив позади скромный лиственный крест да полдюжины венков с искусственными цветами. Под ногами осенняя листва шуршала прощальные слова.

Кладбище было огорожено прочным забором, посеревшим от времени, и закрывалось в воротах на большую деревянную вертушку. Меня всегда раньше удивляло, что старушки строго следили за тем, чтобы ворота после выхода последнего человека были обязательно закрыты. В этом был какой-то не христианский, а языческий страх перед тем, что в незакрытую калитку неупокоившиеся души могут спокойно выйти в деревню. Ещё одним странным поверьем было то, что, по мнению моих сельчан, дух последнего погребённого будет стоять у кладбищенских ворот неотлучным стражем и терпеливо ждать свою смену, чтобы передать этот странный пост своему сменщику. Моя бабушка в это тоже, оказывается, верила. И, закрывая кладбищенскую калитку, она сказала мне.

— Жалко. А ведь, наверное, в деревне скоро кто-то опять умрёт. Недолго осталось.
На мой вопрос, почему же она так думает, она перекрестилась и ответила как само собой разумеющееся:
— Слишком старенькая она, моя мама. Ножки у неё больные и глаза уже почти ничего не видят. Не сможет она стоять на таких ногах, не выстоит долго, значит, скоро кто-то обязательно придёт сменить её. Прости нам, Господи, прегрешения наши…

© Пилипенко Сергей Андреевич

Вам может также понравиться...

Добавить комментарий