Про танкиста Абрама

У моего армейского друга Володи был папа. Типичный еврей со всеми аксессуарами. Имя — Абрам, фамилия под стать, картавил как русский рассказчик еврейских анекдотов. При этом был герой войны, танкист, демобилизовался уже в конце войны по ранению командиром танка, на парадном пиджаке — иконостас, большая часть — боевые, весь в ожогах, на руке не хватает пальцев. И ещё он имел абсолютно русский менталитет. Любил и ругал Россию, бил морды тем, кто поддакивал его ругани, показывал свою калеченную руку без трёх средних пальцев, утверждая, что это чисто русское ранение, так как мизинец и большой составляли характерную фигуру. Умел пить и не пьянел почти.

Я с ним познакомился, когда мы с Вовой сорвались в длинный самоход. Вова тогда филонил при клубе, в оркестре — музыкантом. Разумеется, что на выходных его искать не будут. А я, к тому времени глубокий дедушка, был уверен в своей неуловимости и ненужности, тем паче в воскресенье. Ехать решили к Вове домой, так как жил он в соседнем городе. Там мама с пирожками, говорил он. Там все девчонки ласковые, говорил он. Там нас любят и ждут.

Мы договорились с полковым телефонистом о звонке в случае неординара, переоделись во фраерское и поехали к Вовиным пенатам.

Встретили нас действительно отменно! Мама накормила, вкусно и на убой, а папа, Абрам Яковлевич, напоил отличной своей наливкой, в основном меня, дитятку не баловали.

Посидев пару часов, мы решили менять программу на более марьяжную и начали собираться к каким-то мифическим друзьям. В это время с иерихонским приветом ожил телефон. Звонили с «Цитры» (конспиративное погоняло полковой телефонной станции). Как оказалось, я недооценил свою незаменимость и важность в деле защиты Отечества. Почему-то в полк прибыл комполка, за ним, на запах, подползли замы, в общем, намечался очередной полковой шухер. Короче, мы подорвались, дабы не усугублять. Неожиданно Абрам Яковлевич, решительно встав из-за стола и зачем-то покопавшись в своём бумажнике, спросил:

— Так вы говорите, ваш командир Калугу освобождал Значит, нам будет о чём поговорить.

И стал собираться. Мы очень напряглись, представив, как нашему полковнику попробует пробиться выпивший гражданский, да ещё с Вовиной фамилией наперевес. А если пробьётся А если ляпнет чего по простоте душевной Мы ж наврали, что в официальном увольнении, заслуженном на тяжёлом художественно-музыкальном фронте! А в гражданке — так это чтоб патруль не приставал.

Решили отговорить папу по дороге. Но по дороге папа начал разговор первым:

— Значит так, салаги. Фуфло про увольнение вы маме толкайте, меня лечить не надо, я этих песенок послушаю в маразме. Я так понял, что вас уже ищут по всему полку с поминальными свечами. Беру командование на себя, разрулим прокольчик.

И лихо свиснув в последние два пальца проезжавшему таксисту, он усадил нас сзади, а сам сел на переднее сиденье и начал доставать из захваченной из дома сумки стакашки, закуску и наливку. Возражения не принимались: «Вы и так уже датые, так какая разница Залетать — так по полной!»

Со слов Володи, отец очень не любил рассказывать о войне. Но сегодня, видать, был особенный день. Всю немалую дорогу до части он потчевал нас наливкой и историями из своей жизни.

— Я ж с восемнадцати лет воевал. Учился в Харьковском танковом, мы и закончить его не успели, ускоренным курсом прилепили нам в петлицы лейтенанта, командира танка — и в войска. В моём экипаже самому молодому двадцать семь лет было, остальные ещё старше. Они ко мне, как к ребёнку относились, курить не разрешали, наркомовские отбирали и шоколадки подсовывали. А Калугу эту вашу я освобождал. Ваш комполка, наверное, в пехоте был. Они после нас, после танков вошли.

Влетели мы, значит, на площадь какую-то и встали. Немцы перед уходом оторвались напоследок. Пообещали раздачу продуктов, люди-то голодали очень, вот и пошли на улицу. А они их гранатами забросали. Брызги крови аж на уровне третьего этажа на стенах домов были. Наш командир, хоть и имел строгий приказ командования дальше не двигаться, сказал только одно: «Догнать — и в кашу!» И мы рванули. Через десяток километров догнали мы какой-то немецкий обоз хозяйственный, не войска даже. Но мы уже не соображали, как пелена на глазах. Разутюжили мы его, в грязь впечатали, никто не ушёл. А когда в город вернулись, я из танка вылез, посмотрел на гусеницы наши… Два дня есть не мог, всё назад лезло. Пока мои мне водки в глотку не налили, и то только хлебом мог закусывать. Плакал потом, стыдно было перед подчинёнными, но не мог сдержаться.

— Однажды в плен мы попали, всем экипажем. А как вышло-то. После одного из боёв мы чуть было не попали в окружение, но на последней соляре выскочили, горючее по дну плещет, боекомплект весь расстрелян, даже патронов нету. Выехали к какому-то селу. Глядим, мужичок идёт, дедок такой лукавенький. Я его спрашиваю, как нам к своим выехать, он и показал. Приехали мы прямо в расположение части власовцев. И встали, заглохли. В общем, приняли нас. А, надо сказать, немцы власовцев не баловали, не разрешали им допрашивать и расстреливать танкистов, артиллеристов и лётчиков. Пехоту можно было стрелять, а нас нет. Ну, и снарядили нас на грузовик с двумя охранниками в ближайший штаб СД. Ехали по лесу, грузовик на кочках подпрыгивает. Я маякнул своим глазами и на следующей кочке вылетел в кусты. За мной механик-водитель. А остальные двое замешкались чего-то. Одного прям в кузове убили, другого уже на дороге достали. Была погоня, мы с водителем в речку прыгнули и поплыли. Дело было в ноябре, власовцы нам вслед постреляли, но не попали, выплыли мы. Вот так вот, в бою нас бог берёг, а тут располовинило.

Абрам Яковлевич замолчал, пошмыгал носом, бубня что-то себе под нос, потом выпил наливки. Не чокаясь.

— Я, конечно, счастливчик. Вышли мы с механиком прямо в расположение нашей бригады. Рассказали всё комбату, он нас от особистов прикрыл, а то б несдобровать. Хотя они меня всё ж достали. Один такой из особого тявкнул что-то нехорошее про евреев. А я боксом до войны занимался. И в училище. Ну и съездил ему по щам. Он орёт: «Расстрелять!» Но комбат не дал, в штрафбат отправили, рядовым. В первом же бою был ранен в ногу, госпиталь, звание-награды вернули, отпуск дали. Приехал я домой, а мне с порога сообщают, что мой брат старший пропал без вести. Я в коридоре развернулся и обратно поехал, на фронт, за брата мстить. А он потом живым оказался, в концлагере выжил, не признали в нём еврея, он же, в отличие от меня, не картавил, чисто говорил.

— А один раз меня прям в сердце ранило! Едем мы, никого не трогаем, я в люке болтаюсь, воздухом дышу. Вдруг как-будто кувалдой в грудь! Удар — и я в танке внутри барахтаюсь. Чую, кровь хлещет из груди, прям из сердца! Мои мне гимнастёрку рвут, а там пуля! В сердце! Но не вошла. Только на полсантиметра воткнулась, кожу пробила, а внутрь не пошла! Кто стрелял, мы так и не поняли, может снайпер. Но снайпер фиговый, потому что в зеркало на танке попал, оно металлическое, зеркало пробил и на излёте — мне в грудь. Перевязали меня, потом долго смеялись, говорили, что теперь меня уже ни одна пуля не возьмёт. И действительно, ни одна не взяла. На следующий день мне три пальца взрывом снаряда оторвало. Ну, и списали меня.

Когда мы доехали до части, он нас отправил через забор, а сам нахраписто вошёл на КПП и потребовал командира. Так как на нём был парадный пиджак, его сразу отвели к комполка. Говорят они там с ним до поздней ночи сидели. Пили, говорят. Хотя наш полковник себе этого никогда не позволял на территории части.

За самоход нам ничего не было. Даже не попенял никто.

* * *

Тётя Тамара — жена Абрама Яковлевича — часто поднимала тему переезда к историческим корням. Абрам Яковлевич на пальцах показывал ей, где они — эти корни. Но однажды в поликлинике ему поставили смертельный диагноз и пообещали максимум год беспечной жизни. Лечить категорически отказались в силу бессмысленности, по их мнению, данного процесса.

С виду старый танкист вроде не пал духом. Но неожиданно согласился на переезд. Мой друг Вова решил ехать с родителями, хоть и неплохо был устроен, будучи классным музыкантом, имел деньги, любовь девочек, две машины и много свободного времени. Я и его отец пытались отговорить Вову, но тот уже решился. Я думаю, он просто не хотел расставаться с родителями, но для окружающих придумывал много других доводов. Один из них он озвучил для меня: «Не хочу жить в стране, где 10 процентов населения – юдофобы». На мой контрдовод, что он едет в страну, где 20 процентов населения – юдофобы, ибо арабы, а остальные 80 – вообще евреи, Вова не ответил, продолжая утрамбовывать чемоданы.

Не знаю, выиграл ли что-нибудь от переезда Вова, а вот Абрам Яковлевич точно выиграл. Так как в Израиле его вылечили, он прожил ещё почти 20 лет. При этом ему платили ну ооочень хорошую пенсию от государства, он почти не платил за квартиру, свет и воду. К тому же ему выплачивала Германия неслабый куш. За каждый палец, ожог, за каждый орден и медаль.

Когда я приехал в Израиль по делам, мы встретились с Абрамом Яковлевичем и здорово посидели за не одним бокальчиком напитка его собственного изготовления (градусов 50-60). Он рассказывал мне, как скучает по России, какие здесь неправильные люди, пить — не умеют, шуток — не понимают, «базара» — избегают, морду набить — некому. Лечиться заставляют чуть ли не силой. Короче, скучно.

Недавно он умер. Как борца с фашизмом хоронили его по первому разряду. Я на похороны не смог приехать. Я дома поплакал.

Автор: НакосьВыкусь