Знаете бабу Виту Нет Ничего страшного. Сейчас познакомлю вас… А если и не будете читать, то все равно однажды встретитесь с ней. Такая вот женщина.

Собственно, все мое детство и юность старушка сидела на скамейке у своего дома. Скамейка к стене была приставлена: кажется, там, отпечаталась спина бабы Виты.

Она была не слишком сухонькой, но и не разнесло ее к старости. Я не помнил, чтобы бабушка болела, а ведь и зимой сидела на своей скамейке, сжимая в крепких серых руках кружку с чаем.

Не подумайте, что она всю жизнь провела в сидячем положении. Нет, конечно, баба Вита пекла дома пирожки и делала варенье, гуляла по округе с другими старухами, ходила в магазин.

Но на скамейке ее чаще всего можно было увидеть. Это было рабочее место бабульки.

Да, она торговала семечками и сигаретами.

А еще была драгдилером.

***

Как сейчас помню: шел домой тяжелым майским вечером. Хотелось спать. С трудом ловил красоту весны, и не мог, совсем не мог поднять глаза, чтобы посмотреть на розовое небо с тяжелыми камнями туч.

Глаза скользили по лицам и предметам, вызывая какие-то скомканные воспоминания и чувства.

Увидел бабу Виту. Увидел раскрытую газетку рядом с ней, а на газетке — пирожки.

Пирожки у меня в голове прятались среди детского счастья. Есть я не хотел, но подошел к старушке. Посмотрел ее черные, вечно слезящиеся от доброты глаза. Взглянул на пирожки.

Баба Вита рассмеялась своим прекрасным, полным жизни смехом. Ласково сказала почти молодым голосом:

— Да бери, бери уже. Пока горячие.
— Спасибо, бабушка.

Пирожки баба Вита раздавала бесплатно, но не всем. У нее был свой, сложный алгоритм. Помню, один раз она мне протянула сразу два, с мясом и с повидлом, в обе руки.

А однажды сказала, что пирожков я не заслужил.

Хотя откуда бы ей знать

Сейчас — повезло. Я сел на скамейку, прокусил хрустящую корочку пирожка и ушел в мир, состоящий только из вкуса.

С закрытыми глазами сидел долго. Потом услышал: по пыльной дорожке ступают чьи-то тяжелые ноги, и под подошвами грязных ботинок хрустят мелкие камни.

Обычно камни не хрустят под ногами хорошего человека. Так мне казалось тогда.

Я уже представил себе нечто неприятное, а потом открыл глаза и увидел это: долговязого человека в грязной красной водолазке с испорченным лицом.

Да, это лицо было испорчено, как фрукт. В лотке с яблоками могут быть красивые, красные, желанные плоды, могут быть менее сочные и вкусные, но хуже всего — испорченные, мерзкие, гнилые. Лицо человека было гнилым: оно неприятно блестело на солнце, глаза не несли в себе ничего, совсем ничего, кроме тревоги; сальные волосы падали на изуродованный прыщами и непонятными бороздами лоб.

— Есть, баба Вита
— Есть.

Он открыл рот, и я увидел ровные, но желтые зубы, и услышал голос, красивый голос, но сильно зажатый, как будто бы загнанный в угол. Человеку будто было стыдно говорить, и он сипел, хрипел — лишь бы его не услышали.

Баба Вита протянула ему кулек с семечками и махнула рукой, мол, иди прочь.

Он ушел, вбивая свои грязные ботинки в землю, слишком сильно поднимая ноги. Семечки просыпались из кулька и отмечали путь этого кошмарного человека. Я думал о том, что он похож чем-то на меня. Проскользнула страшная мысль, что мы одинаковые.

Выкинул ее.

Мне не хотелось больше есть. Отложил пирожок и сидел какое-то время молча, чувствуя, что между мной и бабой Витой шла ментальная битва. Мы оба думали, и она наверняка думала о том, не догадался ли я.

А я думал о том, что это были не семечки.

Вскоре не выдержал и выпустил все то напряжение, что между нами было, в одно короткое слово:

— Правда

И мне ответили им же:

— Правда.

Еще какое-то время сидели молча. С трудом я мог связать светлый образ бабы Виты и всю эту мерзость дилера, торговца смертью, барыги…

Спросил:

— Но почему, баба Вита

Я посмотрел на нее. Она молчала, и глядела мимо, в окна дома напротив. Улыбалась кому-то или чему-то.

Глянул туда и я, но ничего не увидел. Мешали занавески.

— Знаешь, каждый сам пути выбирает. Разве можно кого-то осуждать
— Можно. Если он или она не только свою жизнь губит, но и чужие.

Бабушка повернулась вдруг ко мне и посмотрела на меня с улыбкой. Черные блестящие глаза шокировали меня, вытолкнули из сознания все нужное и не очень: я молчал.

— Правда. Плохо чужие жизни губить. Но честно давай, милок… Разве не справедливо
— Я не понимаю…

Баба Вита вздохнула. Протянула мне еще один пирожок, а когда я отказался, стала есть его сама. Чавкая, она как-то странно весело сказала…

— Плохо, хорошо. Плохо, когда плохо, и хорошо, когда всегда хорошо — вот как люди думают. А дураки еще говорят, что лучше бы всегда было хорошо. Ха!.. С чем бы сравнивали тогда, а, милок Посуди сам. Любил бы ты пирожки, коль были бы только они из всех явств Или ел бы их, не замечая, принимая, как должное
— Но пирожки и…
— Каждый сам путь выбирает. Отстань от тех, кто хочет уйти раньше времени: им жизнь не мила. Но, верь мне, дурачок, ты не счастливее их.
— Да как же…
— Справедливость есть в мире. И каждому человеку за хорошее дается плохое, и все в равном объеме. А кто говорит, что не так, тот хорошее, дурак, просто не ценит. Я знаю. Так мне сказал человек, вернее не человек… А, пусть все же и человек: так вот он был мудрый.
— Но баба Вита… Я не понимаю. Как вы, такая добрая, можете торговать не только пирожками, но и… этим

Баба Вита улыбнулась вдруг, и мне стало жутко.

— Я как жизнь, выходит… Только наоборот. Но справедливая.

Она поднялась вдруг со скамейки, суетясь и собирая в сумку кульки с семечками.

— Ну, бывай, милок. Бери себе пирожки, что остались: еще маме дашь, братику своему…
— Куда вы
— В гости.

И баба Вита засеменила по пути из семечек, по этому черному пути.

Я знал, что она дойдет до своей цели.

Медленно, мелкими шажочками.

Но куда ей спешить

Я взглянул на пирожки, и стал вдруг есть их, наслаждаясь каждой секундой этого быстротечного вкуса жизни, прекрасного от того, что в один день он исчезнет.

Это не было чем-то плохим или хорошим.

Это было справедливым.

© Большой Проигрыватель