Я втянулся в горы, вьюсь между перевалами райски-зеленой окраски, столько-же зависящей от их травяного покрова, сколько от ярко-глиняной породы кремнистого сланца, слагающего их.
Ужинаю у палатки. Исчезает вечерняя заря. Темнеют скалы. Искажаются черничным, оранжевым, бланжевым цветом. Покрываются блеклой синевой и кажутся почти прозрачными. Отсюда виднеется, как в глубоком ущелье понемногу загораются городские фонари.
Ночью вылезаю по нужде из тёплого спальника, колко обдаёт холодом. Трава стиснута инеем и стала столь хрупкой, что ломается под ногами с волнующим ласковым звоном. Над головой, в какой-то грозной и нераспозноваемой дали, нарассыпано, как с порванных бус, да так, что каждая звезда выделяется и пока не рассвело, нужно спешно начинать рыскать по полу, собирать в кулёк эти маленькие кем-то растерянные ядрышки.
Уже утром, на следующий день, поднимаюсь по кручам, по узким карнизам. От оплошности спускаю вниз камень, который множась, образует звук, вроде учащающегося барабанного боя там-тама, превращает острую стеклянную тишину в молчаливый грохот и чем-то отдаленным эти обертоны созвучий звуков и слов взывают к памяти, откуда всплывают гомеровские песни о циклопах, пещерах и титанах. Исподволь такое случайное, едва заметное (с точки зрения вечности) смещение земляного покрова напоминает вдруг разразившейся хохот великана, которому пощекотали рёбра.
Дальше, вверх-вверх, по едва заметным тропам, выщебленным в мелком сыпучем камне. Солнце, наступая на пятки, режет все напополам. От разрежённости воздуха поразительно резка разница между светом и тенью. Всякий различимый цвет множится до одури. Вырастает в абсолют оттенка. Невозможно смотреть на скалу, на озеро и, особенно, на снег. Такой избыток вспышек и блеска, что опускаешь глаза вниз, в ноги — в тень. В тени же — мрак, сжирающий все знаки препинания: выступ, перегиб, щель.
Вспоминаю нашу прошлую экспедицию на Тянь-Шань, в составе альпинисткой группы. Пятьдесят километров западнее по хребту. Изнемогая от курева, плёлся позади Вали, щеголяющей своими лимонными лосинами, которая оставляла меня одного и удалялась все дальше и дальше. На привалах снова курили с Сашей, школьным учителем, испытавшем несколько позже, неудобства при падении вниз и кличущем меня неизменно «мальчиком». Шли дальше, через водопады. Одуревали от гула воды, подобием колокольного звона, наполняющего грудь и голову. Вода мчалась вниз со страшной силой, при этом, гладкая, как атласная лента, вдруг достигая плоских, облизанных до блеска, блестящих лбов камней, неслась дальше, уже по-другому: клокоча, вся кипенная от пены, что казалось, если сунешь палец, обожжешься точь-в-точь как от горячего молока. Из стороны в сторону дальше рубилась вниз, ударяясь с бешеным воем, то в одну, то в другую сторону громоздящейся крепи скалы, и так сильно, что гудящая твердь камня казалось не выдержит и вот-вот треснув, раздробится на мириады мелких осколков, накроет нас, мирно сидящих на траве в черни сосен, где под нашими разутыми уставшими от тяжелых горных ботинок ногами, меж камней, растут в блаженной тиши ирисы, подобия колокольчиков и странный, ужасно нравившейся мне, фиолетовый цветок с жесткими, остроконечными, как лезвие стилета, лепестками. Мне тогда даже хотелось его кому-нибудь подарить.
Я поднялся наверх и слегка опираясь об обломок скалы, кипячу чай и смотрю сквозь кулуар на горчично-зеленое озеро, местами слегка вздрагивающее от ветра и кормящих его ледниковых вод. Все это волшебство длится, в волнующей и пугающей тиши безвременья, только откуда-то издали-издали доносится почти неразличимое перекрикивание альпинистской команды.
Спускаюсь вниз. Вновь все сияет, вновь дышит смолою. Появляются один за одним запахи — травы, цветов, елей. Мельтешат вдоль пологих скатов назойливые мухи. Прыскают из под ног кузнечики. Запинаюсь от усталости. Сажусь на землю. Мимо проходит очередная группа. Идут работать на ледник. За ними, виляя пушистым хвостом, бежит пёс. Закрываю глаза. В полусне мимо проносятся женские лица, сумбурные образы. Немного скучаю по дому. Иду дальше.
